Мы привыкли к тому, что СССР был страной с коммунистической идеологией. Но что такое коммунизм и в какой мере советский строй приближался к нему или отдалялся от него? Был ли у первых руководителей страны Советов четкий план построения коммунизма? И можно ли его построить в принципе? Ответ на эти вопросы про просьбе редакции N + 1 искал историк Артём Ефимов.

Лучше стоять за высокие темпы роста, чем сидеть за низкие.
Станислав Струмилин,
советский экономист, 1930-е годы

1

31 октября 1961 года XXII съезд КПСС принял новую программу партии — так называемую «Программу построения коммунизма». Она завершалась знаменитой фразой: «Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме!» Сейчас этот лозунг — предмет горьких насмешек, потому что мы знаем, чем дело кончилось. Но в 1961 году, если Хрущев что-то провозглашал, к этому стоило отнестись серьезно.

В этот момент СССР — единственная страна в мире, сумевшая отправить человека в космос. Два года назад Хрущев пообещал показать американцам «кузькину мать» — и вот, пожалуйста, во время работы XXII съезда на Новой Земле состоялись испытания термоядерной бомбы мощностью в 3–4 тысячи Хиросим. СССР делал выдающиеся успехи в развитии радиолокации, вычислительной техники, реактивной авиации и, похоже, вырывался вперед в гонке вооружений.

Что касается благополучия населения, достижения были не столь впечатляющими. Чуть не полстраны жило без теплого туалета, значительная часть — в бараках, питались не то чтобы впроголодь, но по большей части картошкой и черным хлебом, а телевизор и стиральная машина, не говоря уж об автомобиле, были предметами роскоши.

Однако трудно было отмахнуться от того, что советская экономика быстро росла. Многие западные экономисты ожидали, что СССР и впрямь скоро догонит и перегонит США по объемам производства. Пять лет назад Хрущев пообещал капиталистам: «Мы вас похороним», — и далеко не всем это казалось пустой угрозой.

СССР в 1961 году едва ли не впервые в своей истории мог жить без аврала: в 1920-е годы была Гражданская война и послевоенное восстановление; в 1930-е — индустриализация, коллективизация и подготовка к войне с империалистами; в 1940-е — Великая Отечественная, восстановление после которой растянулось и на 1950-е.

Но вот, наконец, все внутренние и внешние враги были побеждены, стране не грозили ни война, ни голод. Индустриализация была завершена. С массовым государственным террором тоже было покончено: в 1956 году осудили культ личности и демонтировали систему ГУЛАГа (в ночь после закрытия XXII съезда — финальный жест: Сталина вынесли из Мавзолея). Считалось, что социализм в СССР уже построен. Пора было приступать к тому, ради чего это все затевалось.

Так ради чего же? Что именно обещала советская власть, когда обещала коммунизм?

2

Современный мир создан капитализмом, то есть стремлением частных собственников к прибыли. Эти собственники неустанно вкладываются в совершенствование техники, в освоение новых земель и ресурсов, в изобретение все новых товаров и услуг — все ради того, чтобы вырваться вперед в конкурентной борьбе и получить хоть немного больше прибыли. Капитализм — великий двигатель прогресса.

Поскольку капитализм никогда не довольствуется просто прибылью, а жаждет сверхприбыли, он не может не расти и не расширяться, не создавать новые рынки. Капиталистический экономический рост, начавшийся около 1800 года в Западной Европе (прежде всего в Англии) и продолжающийся по сей день по всему миру, — уникальное явление в истории человечества, сопоставимое по значимости разве что распространением земледелия. Капитализм — великий обогатитель.

Капитализм не признает сословий и иерархий, его не интересуют ни социальный статус, ни раса, ни гендер, ни убеждения — только платежеспособность. Капитализм — великий уравнитель.

Может показаться, что этот панегирик капитализму написан каким-то восторженным поклонником Айн Рэнд. Но нет. Ход рассуждений позаимствован из «Манифеста коммунистической партии» Маркса и Энгельса (1848).

Капитализм, учили основоположники марксизма, делит общество на два класса: буржуазию — собственников средств производства (земли, ресурсов, оборудования, инфраструктуры…) — и пролетариат — тех, кто не владеет ничем, кроме своих рабочих рук и мозгов. Буржуазия покупает труд пролетариата и присваивает плоды этого труда — прибавочный продукт.

Механика капитализма — это конкуренция свободных экономических агентов. С одной стороны, она стимулирует технические инновации, которые снижают издержки и повышают прибыли. С другой, она стимулирует рост зарплат и социальных гарантий наемным рабочим: капиталисты ведь конкурируют между собой за рабочую силу. Тем самым часть прибавочного продукта — впрочем, лишь малая — перераспределяется в пользу пролетариата.

На этом экономическом базисе возводится надстройка: государство, право, мораль, культура. Сменяемость власти, разделение властей, неприкосновенность частной собственности, равенство перед законом, благопристойность, коммерциализация науки и искусства — все это буржуазные ценности: они, с одной стороны, препятствуют восстановлению аристократических привилегий, а с другой — гарантируют, что средства производства останутся в руках их владельцев.

По Марксу, в капитализм встроен механизм саморазрушения. Фирма, получившая конкурентное преимущество, поглощает более мелкие и начинает доминировать на своем рынке. Поскольку у нее больше ресурсов, она может попросту скупать все инновации, которые могли бы угрожать этому положению, — как, например, ныне технологические гиганты скупают успешные стартапы прежде, чем те станут им серьезными конкурентами. Огромная доля стартапов создается не для того, чтобы бросить вызов гигантам, а для того, чтобы их заинтересовать и поскорее им продаться.

Монополизация рынков и концентрация капитала означают конец конкуренции. А это конец и инновациям, и относительному благополучию пролетариата, ведь монополии уже не нужно ни с кем конкурировать за рабочую силу и вкладываться в «социалку». Богатые все больше богатеют, а бедные беднеют. Вместе с тем, концентрация производства вкупе с научно-техническим прогрессом и углублением разделения труда делают отдельные отрасли, отдельные предприятия и отдельных пролетариев все более взаимозависимыми. Происходит обобществление труда.

В пределе, буржуазия сжимается до одной монополии, которая присваивает весь прибавочный продукт, а пролетариат расширяется до всего общества, которое этот прибавочный продукт производит — и ничего с этого не получает. Система перестает работать.

По Марксу, разрешение ситуации — социалистическая революция: свержение власти буржуазии и обобществление средств производства, оно же экспроприация экспроприаторов (изъятие собственности у тех, кто наживался, изымая у пролетариата прибавочный продукт), оно же «отнять и поделить», оно же «грабь награбленное» (Ленин разрешил).

Фундаментальный принцип социализма — «от каждого по способностям, каждому по труду». При капитализме труд — это тягостная необходимость работать на эксплуататора, чтобы прокормиться. При социализме же прибавочный продукт принадлежит не буржуазии, а самим трудящимся, каждый работает на общее благо и имеет доступ к этому благу постольку, поскольку вносит свой вклад в его производство.

Социалистическая экономика наследует производительные силы капитализма (заводы и фабрики, технологии, налаженные процессы, цепи поставок и т. д.) и освобождается от его ограничений. Дальнейшее развитие экономики обеспечивает дальнейший рост прибавочного продукта. Благодаря этому достигается всеобщее изобилие: всего хватает на всех, все принадлежит всем. Становится возможно распределять все блага безвозмездно. Так социализм перерождается в коммунизм.

Принцип коммунизма — «от каждого по способностям, каждому по потребностям». Любой человек в любой момент может просто так получить из общественных фондов любой товар или услугу. Человек освобожден от труда ради хлеба насущного, труд — осознанная необходимость, то есть единственно возможный, но все же свободный выбор любого разумного человека, понимающего единство своих личных и общих интересов.

Итак, коммунизм — это, во-первых, общественная собственность на средства производства, во-вторых, всеобщее изобилие, а в-третьих, новая порода людей — свободных сознательных тружеников.

Марксизм-ленинизм — многосложное учение, имеющее философский, политэкономический, исторический и много других аспектов, полное тонкостей и нюансов. Невозможно, конечно, отдать ему полную справедливость в столь сжатом изложении. Но можно надеяться, что читатель, который прежде в эту тематику не погружался, теперь имеет самое общее представление о целях большевистской партии.

Теперь поговорим о средствах.

3

На десятый день после большевистской революции, 4 (17) ноября 1917 года, когда у Ленина на заседании ВЦИКа стали допытываться, как именно теперь предполагается строить социализм, он ответил: «Социализм не создается по указам сверху. Его духу чужд казенно-бюрократический автоматизм; социализм живой, творческий, есть создание самих народных масс».

Иными словами, конкретного плана, по крайней мере публичного, не было.

Многие меры, принятые большевиками в первые годы после революции, были вынужденными: им надо было удержать власть, победить в Гражданской войне и обеспечить хоть какое-то функционирование экономики. Было не до доктринерства.

Тем не менее, и рабочий контроль (передача промышленных предприятий под управление комитетов, сформированных рабочими этих предприятий), и всеобщая трудовая повинность должны были способствовать не только решению насущных задач, но и формированию новых производственных отношений, а также воспитанию общества сознательных тружеников.

В марте 1919 года большевистская партия на своем VIII съезде приняла «Программу построения социализма». В ней, среди прочего, говорилось: «[В]ыдвигается — как одна из коренных задач — максимальное объединение всей хозяйственной деятельности страны по одному общегосударственному плану».

Попросту говоря, вся страна должна была превратиться в одну огромную корпорацию — коллективного собственника средств производства и коллективного бенефициара, то есть получателя прибавочного продукта.

Первым примером того, как мог выглядеть этот самый общегосударственный план, стал знаменитый план ГОЭЛРО. Это было детище Глеба Кржижановского — близкого друга Ленина, его соратника еще по Союзу борьбы за освобождение рабочего класса (1895–1896). Кржижановский был по специальности инженером-электротехником и еще до революции участвовал в разработке программ электрификации промышленных районов России.

Основной принцип плана ГОЭЛРО заключался в ориентации на местное топливо. Если близ Москвы нет угля — не надо его везти из Донбасса. Можно топить местные электростанции торфом, которого в Подмосковье полно. Он менее калориен, чем уголь, но снижение транспортных издержек делает торфяную энергосистему экономически более эффективной.

Донбасский же уголь эффективнее использовать на топливоемких производствах — в черной металлургии, например. Соответственно, чугунолитейные заводы целесообразно строить в том же Донбассе. А цветную металлургию — производства электроемкие — надо привязывать к ГЭС, потому что электричество с них дешевле, чем с угольных станций.

Номинально план ГОЭЛРО касался только одной специфической задачи — электрификации, — но фактически это был структурно-территориальный план индустриализации России.

При капитализме невозможно так лихо планировать развитие целых районов страны и целых отраслей: слишком много разнородных коммерческих интересов надо согласовать. Благодаря большевистскому единоначалию то, что прежде было инженерной утопией, оказалось реализуемо.

Ленин был в восторге от плана ГОЭЛРО, называл его «второй программой партии». Именно отсюда его знаменитое: «Коммунизм — это советская власть плюс электрификация всей страны». Ведь электрификация — это начало индустриализации, а индустриализация — необходимое условие достижения всеобщего изобилия. Кроме того, это очень удобно для пропаганды: при царе свет давали только буржуям, а теперь пролетариям дают.

Успех плана ГОЭЛРО (в течение 1920-х годов выработка электроэнергии выросла в семь раз, хотя предполагалось, что вырастет в 4,5 раза) сделал его важной моделью экономического планирования. Сначала надо определить цель: достаточно масштабную и вместе с тем конкретную, измеряемую.

Дальше следует подсчитать, сколько надо построить новых предприятий, станков и тому подобного, на сколько увеличить производительность труда, чтобы достичь этой цели. Дальше — сколько понадобится стройматериалов, сырья и рабочей силы, чтобы создать и освоить эти новые средства производства. Дальше — сколько понадобится продовольствия и товаров широкого потребления, чтобы обеспечить ими выросшую массу рабочих. Из этого следуют плановые задания сельскому хозяйству и легкой промышленности. И так далее.

В идеале, вся экономика описывается огромной системой линейных уравнений. Чтобы увеличить выплавку чугуна на х, мало увеличить добычу угля и железной руды на y₁ и y₂ — требуется также повысить урожайность зерновых на z и учесть еще сотни и тысячи других параметров.

Такая система уравнений — это межотраслевой баланс (МОБ). Советские плановики уже в 1920-е годы стали строить отчетные МОБы по результатам прошедших лет и анализировать коэффициенты взаимозависимости между различными отраслями экономики. Священным граалем был перспективный МОБ, то есть эконометрическая модель, которой можно «скормить» один плановый показатель (тот же рост выплавки чугуна, например) — и автоматически получить плановые задания для всех остальных отраслей.

Экономическая наука в СССР в 1920-е годы цвела. Из имен той поры сейчас на слуху в основном два: Николай Кондратьев и Александр Чаянов. Первый известен главным образом как автор концепции длинных (около 50 лет) циклов развития капиталистической экономики, второй — как крупнейший исследователь крестьянского хозяйства и предполагаемый автор термина «моральная экономика» (который, впро-чем, в его работах не встречается).

Трое ученых, которые впоследствии «кучно» получили Нобелевские премии по экономике: Семен Кузнец (1971), Василий Леонтьев (1973) и Леонид Канторович (1975), — были в это время студентами (из них только Канторович на момент присуждения премии оставался советским гражданином). Активные участники дискуссии о методах планирования: Владимир Громан, Владимир Базаров, Станислав Струмилин — ныне мало кому известны.

Эти дискуссии неотделимы от борьбы за власть в партии и в стране, которая развернулась во второй половине 1920-х годов. Эту борьбу обычно описывают в терминах «правого» и «левого» уклонов. «Правые» полагали, что в неиндустриализованном обществе социализм не построишь, а потому капиталистические элементы экономики надо изживать постепенно, по мере того как они исчерпывают свой потенциал роста и развития.

«Левые» же настаивали, что с капитализмом надо покончить немедленно и проводить форсированную индустриализацию социалистическими методами. Лидерами «правых» были преемник Ленина во главе Совнаркома Алексей Рыков и член Политбюро Николай Бухарин, «левых» — Лев Троцкий.

С этими двумя политическими фракциями можно условно соотнести две школы планирования: соответственно «генетиков» и «телеологов». Первые (Базаров, Громан, Кондратьев) полагали, что планировать надо, исходя из имеющихся возможностей и темпов роста. Вторые (прежде всего Струмилин) — что надо исходить не из того, что есть, а из того, что должно быть, и ставить максимально амбициозные цели, потому что «генетическим» путем к социализму придется идти до морковкина заговенья. В общем, традиционное противостояние «умеренных» и «радикалов».

Трудно понять, было ли у Сталина собственное мнение по экономическим вопросам. В 1926–1927 годах он вступил в союз с «умеренными» Рыковым и Бухариным против «радикалов» Троцкого, Зиновьева и Каменева. Но изгнав их из партии, он внезапно сам заговорил как «радикал» — и через два года изгнал уже Рыкова и Бухарина. Это была борьба за власть, а не за ту или иную экономическую политику.

Однако в конечном итоге Сталин остановился на «радикальной» программе. В 1928 году, после того как рыночные механизмы дали очередной сбой и городской пролетариат недополучил хлеба из деревни, НЭП свернули. 1929-й Сталин назвал «годом великого перелома»: капиталистические элементы в экономике были окончательно отменены, началась форсированная индустриализация на основании пятилетнего плана.

Дискуссии были прекращены. «Генетики» были объявлены вредителями. Времена были еще относительно вегетарианские: их увольняли, исключали из партии, ссылали, иногда сажали, но редко расстреливали.

Потом все изменилось. Десять лет спустя, во время Большого террора, многих «умеренных», в том числе Рыкова, Бухарина и Кондратьева, расстреляли на полигоне «Коммунарка». Вряд ли это была месть Сталина. Скорее послание тем, кто оставался в живых и подумывал о том, чтобы ему возражать.

4

Вопреки расхожему мнению, сверхамбициозных целей первых пятилеток предполагалось достигать не только методами «давай-давай» («энтузиазм трудящихся масс») и репрессий, хотя и они играли свою существенную роль.

Основным механизмом была ценовая политика. Государство закупало у предприятий продукцию по фиксированной цене, которая обеспечивала предприятиям минимальную прибыль. На эту прибыль можно было выплатить премии или оборудовать новую заводскую столовую. Единственный способ ее повысить — снизить себестоимость продукции. Теоретически, каждый рабочий заинтересован в том, чтобы найти способ это сделать, — вот вам стимул к инновациям.

Более того, время от времени закупочные цены планово снижались. Те, кто не внедрил никаких инноваций, снижающих себестоимость, оставался вовсе без прибыли. Чем дальше, тем выше была вероятность, что директор такого предприятия поедет на Колыму, а его сменит кто-то более рачительный — а что, тоже стимул.

Рабочих и специалистов передовых предприятий регулярно собирали на слеты, чтобы они делились там своими придумками. По их результатам выпускали книжки, которые рассылались по всем предприятиям соответствующей отрасли. Посылка сопровождалась предупреждением: скоро снизим закупочные цены; вот тут написано, как снизить себестоимость, чтобы сохранить рентабельность; не внедрите — пеняйте на себя.

В этом был институциональный смысл Стахановского движения: передовики находили способ снизить себестоимость и/или повысить выработку, а затем эти способы делались общеобязательными.

Эти механизмы замещали рыночную конкуренцию, которая стимулирует рост и развитие при капитализме, и при этом были свободны от ее ограничений, поскольку не было риска монополизации. По идее, себестоимость со временем должна была снизиться до пренебрежимо малых величин — это и должно было знаменовать наступление изобилия и, соответственно, коммунизма.

С сельским хозяйством было сложнее: оно гораздо хуже поддается планированию из-за колебаний урожайности. Выход — коллективизация. Трактором пахать эффективнее, чем плугом, но чтобы это было рентабельно, поле должно быть достаточно крупным. Механизация позволяет значительно экономить трудовые ресурсы, а освободившиеся рабочие руки можно отправить в город, в промышленность. Вывод: мелкие индивидуальные хозяйства надо объединять (коллективизировать).

Экономисты-аграрники вроде того же Чаянова считали, что крестьянам следует демонстрировать преимущества такого способа хозяйствования и они со временем сами буду объединяться в колхозы. Но в «год великого перелома» Сталин постановил, что ждать нельзя и надо коллективизировать принудительно, а владельцев крупных наделов — раскулачивать. Каковы были результаты этой политики, известно. А Чаянова арестовали в 1930 году и расстреляли в 1937-м.

Помимо коллективизации, другим способом преодоления дефицита рабочих рук в промышленности должно было стать обобществление быта. Сотрудник Госплана Леонид Сабсович, теоретик «радикальной» экономической политики, в своей книге «СССР через 15 лет», изданной в тот же «год великого перелома» (1929), прямо провозглашал: необходимо разрушить домашний очаг.

Трудящиеся, и прежде всего женщины, не должны тратить время и силы на готовку и уход за детьми. Питаться можно в заводских столовых, а детей лучше воспитают в специальных учреждениях, в идеале — в интернатах. Одно из частных последствий этой идеи — знаменитые крохотные кухни в советских квартирах: их проектировали не для того, чтобы там готовили семейные обеды (это, в конце концов, мелкобуржуазно), это было не главное помещение в жилище, а так, подсобка.

Географическое размещение промышленных предприятий, впервые намеченное еще в плане ГОЭЛРО, диктовало и перераспределение населения по территории страны. Скажем, решили осваивать Магнитную гору — огромное железорудное месторождение на Урале. Рядом с ним запроектировали металлургический завод.

В 1929 году в чистом поле высадили первую бригаду рабочих, а через десять лет там вырос 100-тысячный город Магнитогорск. Он выглядел как уходящая за горизонт вереница бараков, над которой возвышались дымящие трубы металлургического комбината. Почти ни у кого из его обитателей не было теплого туалета.

И это не говоря о лесоповалах и циклопических проектах вроде Беломорканала — об «архипелаге ГУЛАГ».

Такова была цена сталинского «давай-давай».

5

На рубеже 1950-х – 1960-х казалось, что все наконец устроилось: имеем урбанизированную страну, развитую промышленность, образованное население, изощренную методологию государственного планирования экономики. Социализм построен. Жертвы были чудовищны, но не напрасны. Оставался финишный спурт к коммунизму. Вот тут-то все и стало разваливаться.

На протяжении всего сталинского периода сельское хозяйство фактически было данником промышленности: государственные закупочные цены на продукцию колхозов и совхозов едва обеспечивали их рентабельность, но это позволяло удерживать низкие цены на продовольствие для городских рабочих. Хрущев, видя, что деревня загибается, решил закупочные цены повысить. А для этого, в свою очередь, понадобилось повысить розничные цены.

Объявление о повышении на 25–30 процентов цен на мясо и молочную продукцию 1 июня 1962 года совпало с объявлением о повышении норм выработки для рабочих Новочеркасского электровозостроительного завода (НЭВЗ) в Ростовской области. Получалось, что работать надо больше за ту же зарплату, а купить на нее можно будет меньше. Рабочие устроили забастовку — ситуация не то чтобы беспрецедентная для СССР, но, конечно, крайне редкая.

Руководство города запаниковало и стало звонить в Москву. Ночью в город ввели войска. Утром 2 июня на площади перед новочеркасским горисполкомом советские солдаты (предположительно, с личной санкции Хрущева) открыли огонь по демонстрации советских рабочих. Погибли, по официальным данным, 24 человека. Еще 112 человек привлекли к суду, из них семерых расстреляли как «зачинщиков беспорядков», остальных посадили на 10–15 лет.

Еще через год советское руководство было вынуждено признать: страна, покорившая космос и показавшая «кузькину мать», не в состоянии себя прокормить. Начались закупки зерна за границей. До конца советской власти они уже не прекращались.

В 1964 году Хрущева отстранили от власти за «волюнтаризм в экономической политике». Было очевидно, что советское экономическое чудо кончилось, едва успев начаться: ни роста, ни развития. В стройной плановой системе что-то сломалось.

О том, что именно сломалось, историки и экономисты спорят до сих пор. Одни говорят, что с прекращением государственного террора исчез главный стимул и стержень, на котором все держалось. Другие — что страна просто перенапряглась после тридцати лет «давай-давай», пропал тот самый «энтузиазм трудящихся масс», служивший важнейшим фактором роста. Третьи — что сталинская система была рабочей и требовалось лишь исправить некоторые ее эксцессы, а Хрущев вместо этого попросту ее развалил. Четвертые — что руководство не смогло поставить новых целей, которые были бы столь же внятны, как цели ГОЭЛРО и первых пятилеток, и начались разброд и шатание.

Проблема перспективного межотраслевого баланса так и не была в полной мере решена. Никто не мог математически вычислить плановые показатели для каждой отрасли, и они стали предметом административного торга: Госплан хотел поменьше вкладывать и побольше получать, а отраслевые министры, наоборот, требовали побольше вложений и плановые показатели пониже. А если министр легкой промышленности (производившей, в частности, одежду и обувь) поспорит с министром среднего машиностроения (отвечавшего за атомную отрасль), кому надо больше ресурсов, — догадайтесь с одного раза, кто победит.

Плюс к тому, к середине 1960-х годов СССР сумел освоить Западно-сибирскую нефтегазоносную провинцию и построить систему трубопроводов, по которой углеводороды можно было продавать на Запад. У советского руководства появилась возможность заливать проблемы деньгами.

Экономическая реформа 1965 года (так называемая «косыгинская») и горбачевские «ускорение» и «перестройка» 1985–1987 годов были, в сущности, консервативными (и местами реанимационными) мерами: они были нацелены уже не на создание чего-то принципиально нового, как сталинская индустриализация, а на сохранение уже построенного. И это уже другая история, на свой лад не менее захватывающая.

* * *

Из того факта, что в СССР так и не смогли построить коммунизм, логически не следует, что он в принципе невозможен. Экономист Фридрих фон Хайек, впрочем, утверждал, что он именно что теоретически невозможен. Экономика — это, в сущности, сигнальная система, и основной механизм в ней — цены. Если нет свободных цен, невозможно понять, эффективно ли то или иное предприятие.

Отчасти развивая эту мысль, другой экономист, Янош Корнаи, утверждал, что экономика без свободных цен неизбежно ведет не к изобилию, а, наоборот, к дефициту. Вся история советской экономики — одно сплошное эмпирическое подтверждение этого тезиса.

С другой стороны, при нынешней изощренности математического аппарата экономики и вычислительных мощностях компьютеров перспективный межотраслевой баланс уже не кажется неподъемной задачей. Можно себе представить машину, которой достаточно «сказать», что мы хотим через пять лет производить, скажем, вдвое больше ведер с гайками, — и машина довольно быстро сообщит, сколько для этого потребуется вложить в металлургию, в нефтянку и в сельское хозяйство.

Более того, такие проекты компьютеризации планирования выдвигались уже в 1960-е годы (самый знаменитый из них — ОГАС Виктора Глушкова).

Тут, однако, есть две проблемы. Во-первых, какой капиталист или государственный чиновник захочет отдавать свои полномочия по распределению инвестиций машине? Тут никакой политической воли не напасешься. А во-вторых и в-главных, кому нужно вдвое наращивать производство ведер с гайками? Айфон никакая машина не придумает.

Артём Ефимов