В пятницу мы выпустили новость «Присутствие человека изменило поведение шимпанзе» по материалам статьи, опубликованной в журнале Science. Ее авторы, в частности, отмечают, что присутствие человека не только сокращает разнообразие моделей поведения шимпанзе, но и влияет на их культурное развитие и особенности. О том, стоит ли употреблять термин «культура» в отношении кого-либо кроме людей и остались ли какие-то границы между человеческим и нечеловеческим в современной антропологии, мы попросили рассказать антрополога Игоря Чечушкова из Питтсбургского университета и Института истории и археологии УрО РАН.

Статья о зависимости поведения шимпанзе от близости к людям, опубликованная в журнале Science группой приматологов под руководством Кристофа Боша из Института эволюционной антропологии Общества Макса Планка — новый шаг на долгом пути изучения поведенческих и когнитивных особенностей приматов, не относящихся к людям (non-human primates). Начало этого пути было положено в 1960 году, когда Джейн Гудолл впервые зафиксировала, как особь шимпанзе в дикой природе целенаправленно использовала инструменты.

Это открытие вызвало волну дебатов, не прекращающихся и поныне, суть которых в своей телеграмме — ответе на открытие — емко сформулировал учитель Гудолл, антрополог Луис Лики: «Теперь мы должны переосмыслить понятие “человек”, переосмыслить понятие “орудие”, или признать шимпанзе людьми» (Ruiz and Santos 2013, p. 119).

В 1960 году теоретическая проблема заключалась в том, что само понятие «человек» антропологи определяли через умение изготавливать и использовать орудия, и именно по этому признаку прямоходящих приматов относили к роду Homo. К настоящему времени, с открытием орудийной деятельности у капуцинов, орангутанов, воронов и некоторых других животных, дискуссия вышла на новый уровень.

Многочисленные полевые и лабораторные исследования продемонстрировали, что и у этих видов орудийная деятельность не ограничивается прямым физическим воздействием одним объектом на другой для добычи пищи, а включает в себя планирование деятельности, специализацию орудий и многофазовые манипуляции с ними.

Например, при добыче термитов конголезские шимпанзе используют до трех видов орудий, и если некоторые из них они делают в непосредственной близости от термитника, то другие — заранее и с запасом (с учетом их износа), причем шимпанзе целенаправленно приносят их к месту добычи термитов (Byrne et al. 2013). Что еще более важно, старшие особи обучают этим навыкам младших и, возможно, существует межгрупповой обмен такого рода умениями (Boesch 2013).

Таким образом, вопрос заключается в том, существует ли граница в когнитивных возможностях, отличающая род Homo от других животных, и в чем она выражается. Другими словами, что именно делает нас людьми, если такие признаки, как орудийная деятельность, целенаправленное поведение и передача знаний, утрачивают релевантность в связи с открытиями биологов?

В принципе, определенное согласие в научной среде достигнуто: вне зависимости от степени сложности, все типы человеческого поведения и психологии имеют свои корни в животном мире и генетически связаны с механизмами естественного отбора и групповой адаптации. Поэтому до недавнего времени последним уникальным отличием человека считалась наша многообразная и сложная материальная и духовная культура, и именно культура служила признаком, по которому другие виды приматов определялись антропологами как человекоподобные.

Однако сегодня коллектив под руководством доктора Боша занят деконструкцией и этой концепции как последнего оплота человеческой уникальности.

Важная теоретическая новация Боша: он рассматривает поведенческие различия между разными группами шимпанзе как культурные различия. Эту концепцию автор обосновывает в статье «Is culture a golden barrier between human and chimpanzee?» (2003), а также в ряде других работ, включая монографию «Wild Cultures: A Comparison between Chimpanzee and Human Cultures» (2012) и коллективную монографию «Tool Use in Animals» (2013). Исследователи определяют культуру как процесс социальной выработки и передачи навыков и локальную вариативность в их проявлении (Boesh 2013; Kuhl et al. 2019).

По сути, в трактовке Боша и его коллег, культура — это совокупность навыков выживания в конкретной экологической нише, полученные посредством обучения.

Однако насколько полное устранение границы между человеком и другими видами приматов посредством узкой трактовки понятия «культура» теоретически оправданно и эмпирически полезно? С моей точки зрения, такого рода трактовка противоречит многим данным социокультурной антропологии: в человеческих коллективах культура не ограничена социальным обучением, характеризуется постоянной динамикой и инновационностью, и, кроме того, человеческие культурные стереотипы зачастую вступают в противоречие с фундаментальным законом естественного отбора, на который и работает научение у других видов животных.

Помимо этого, в феномене социального обучения могут быть выделены две составляющие: передача навыков и передача знания. Первое наблюдается у шимпанзе и других видов животных, а также, вероятно, способствовало развитию каменных индустрий в олдувайскую эпоху. Однако уже в ашельскую эпоху наблюдается качественное изменение, поскольку в процессе обучения начинает передаваться не только навык изготовления полезного каменного изделия (рубила), но определенная абстрактная модель, то есть представление о том, как именно должны выглядеть орудия.

Таким образом, передача знания — это все то же социальное обучение, но на качественно ином уровне накопления наблюдений, ведущих к формулировке объяснительных моделей, обладающих предсказательной силой. Как показывают исследования ашельских рубил, технология их изготовления требовала точного концептуального знания о физических свойствах материала и техниках его обработки. Без такого концептуального знания изготовление ашельских орудий чрезвычайно трудозатратно, и их морфологическая унифицированность на огромных территориях указывает на интенсивную систему передачи навыка, техники и знания о поведении материала в процессе обучения (Stout et al. 2014).

Наиболее ярким современным феноменом, демонстрирующим разницу между передачей навыков и передачей знания, является наука, способная объяснить и предсказать многие явления окружающего мира. Поэтому, с моей точки зрения, социальное обучение навыкам выживания не синонимично культуре.

Локальность же поведенческих стереотипов и вовсе не может являться признаком культуры, поскольку в таком случае происхождение феномена островной карликовости, например, тоже может иметь культурное объяснение (как культурно обусловленное предпочтение выбирать партнеров меньшего размера).

Что касается вопроса об эмпирической пользе определения различий в поведении групп шимпанзе как культурных, то именно он и лежит в основе обсуждаемого исследования коллектива Боша. С точки зрения авторов, их наблюдение об уменьшении степени поведенческого разнообразия в результате контакта с людьми должно способствовать сохранению популяций шимпанзе и препятствовать увеличению человеческого влияния.

Однако именно в этом и кроется основная эмпирическая опасность отказа от трактовки культуры как главного отличительного признака рода Homo: устраняя всякую границу, авторы тем самым способствуют снятию с нас ответственности за наше культурно-мотивированное поведение и только подрывают свою собственную миссию.

Безусловно, теоретическое и эмпирическое значение данной работы и других работ исследователей из Института эволюционной антропологии имени Макса Планка чрезвычайно велико, поскольку она в очередной раз показывает степень влияния нашего вида на среду и планету в целом и на отдельные виды в частности. Однако вопрос о том, где же пролегает «золотой барьер» между людьми и другими видами животных, в статье Боша по-прежнему далек от разрешения.

Соглашаясь с авторами исследования в том, что шимпанзе гораздо ближе к нам, чем считалось ранее, я как антрополог все же полагаю, что ответ на призыв Луиса Лики заключается в том, чтобы назвать мерилом человечности возможность осознавать ответственность за свою деятельность.

Игорь Чечушков